— Немцы заняли хутор Дыркачи. Их танки продвигаются. Они сейчас приблизительно в шести километрах от Миргорода. Стрелковому батальону поставлена задача оборонять мост через Хорол. — Комбат пожаловался на нехватку боеприпасов, попросил пачку папирос и, узнав, что на окраине Миргорода расположилась редакция фронтовой газеты, посоветовал Мышанскому, не теряя ни минуты, покинуть город.
Пока редактор разговаривал с комбатом, я спустился в окоп, осветил электрическим фонарем карту. Где этот хутор Дыркачи? Вот так сюрприз! Не Хорол, а Лохвица таила самую большую опасность. Гитлеровцы перешли через Сулу и двинулись на Миргород. И тут же с горечью подумал о корреспондентской бригаде Шубина. Теперь она находилась в окружении, ей грозила встреча с вражескими танками.
— Тревога! По машинам! — звучит команда.
Фашисты приближаются к Миргороду. Почему они так быстро здесь появились? Сейчас это некогда выяснять. Все мысли заняты дорогой. Как бы в тумане не влететь в бомбовую воронку. Машины идут без света, но водители стараются быстрей оторваться от противника.
Рассвет в степи тихий. За Великими Сорочинцами Псел в солнечном тумане. Неужели остались позади вражеские танковые клинья, «юнкерсы», беспрерывный дождь с непролазной грязью?! Небо голубеет. Путь на Ахтырку свободен. В этом небольшом городке, расположенном за лесистой долиной Ворсклы, находим штаб 21-й армии и узнаем: наше положение не из легких, но Юго-Западный фронт продолжает борьбу. Сломить его и полностью уничтожить фашистам не удалось. В Харькове работает его возрожденный штаб, там же находится политуправление, которое возглавляет теперь генерал-майор Сергей Федорович Галаджев.
Уходит в желтеющую степь дорога на Харьков. И вот с Холодной горы смотрю на живые дымки заводов. Прошло восемь лет, как я ушел служить в армию и покинул город, в котором родился и рос. С юга на восток и дальше на север разворачивалась величественная панорама индустриального города. Бинокль приблизил знакомые окраины. Заиковку я узнал по серо-зеленой церкви и красной пожарной каланче. Там немощеная Киевская улица с тополями и акациями. Белый домик с зелеными ставнями и такой же крышей. Стоит распахнуть калитку — зашумит старая, знакомая до каждой веточки яблоня. Повеет детством, юностью.
Колонна машин стала спускаться с Холодной горы, и тут кто-то из печатников заметил на Южном вокзале редакционный поезд:
— Смотрите, вот он! Только что пришел!
Вспомнилась ночная степь под Ромоданом, когда поезд промчался мимо наших буксующих машин. Да, он стоит на запасном пути, его движок готов заработать и возвестить о том, что редакционная жизнь снова идет полным ходом. Но пока мы можем обойтись без нашего походного печатного комбината. Редакция «Красной Армии» занимает дом в центре города, в Спартаковском переулке, где находится местная военная типография.
Получаю отпуск на сутки, спешу на свою родную Киевскую улицу. За Воскресенским мостом ускоряю шаг, сердцо бьется гулко-гулко. Подхожу к Заиковке. Вот она, та горка, с которой когда-то в детстве с таким трепетом спускался на коньках. Теперь она кажется совсем маленькой. Так когда-нибудь оглянешься на свою жизнь — и она тоже покажется маленькой и ничем не приметной, если струсишь в такое грозное время. Сейчас видится в жизни самое главное: надо отстоять Родину.
На моей Киевской улице заметно поредел строй тополей, но зато выросла у домиков акация и сирень поднялась над заборами. Я вошел во двор и услышал: бух-бух-бух. Бабушка Мавра Васильевна сидела на ступеньках деревянного крыльца и толкла в медной ступе сухари. От удивления я остановился и замешкался. Это же я все видел во сне, когда ранним утром в Киеве загремели на днепровских кручах зенитки. Сейчас не было только рыжего песика Кайзера, да и я был не маленьким мальчиком.
Бабушка поняла мое удивление по-своему:
— Ты извили меня, старую. Я тебя, внучек, в окошко выглядела, на улицу не раз выходила, а вот занялась сухарями и не встретила. — Она не знает, где и посадить меня, то стул придвинет, то старое, скользящее на медных роликах кресло. — Приехал! Жив! Невредим! Если первая пуля тебя миновала, вторая не тронет. Отца твоего проводила на германскую — не вернулся, а потом сына на гражданскую — пропал без вести. А ты должен жить и немца прогнать. Позволь мне за тобой поухаживать. Ты ведь круглым сиротинушкой рос. — Концом платка вытирая слезы, она спешит на кухню и разжигает примус.
Комната аккуратно побелена. На стенах все те же дорогие моему сердцу фотографии. На занятии рабочей литературной студии Леонид Вышеславский вдохновенно читает стихи, а за столом сидит внимательный Игорь Муратов и рядом с ним, как всегда, Борис Котляров набрасывает в блокноте дружеские шаржи. Где теперь мои товарищи? Что с ними? Шестеро ребят в полосатых майках с хрустальным кубком — моя непобедимая волейбольная команда. Токарный цех и я за карусельным станком. А вот в клубе имени Блакитного руководители ВУСППа во главе с Иваном Кондратьевичем Микитенко провожают молодых литераторов в армию. Вместе со мной Петро Дорошко, Зельман Кац, Степан Крыжановский идут на срочную службу. Смотрю на лица и слышу знакомые голоса...
Я уходил в армию и не думал, что клубы порохового дыма могут подкатиться к родному порогу. Грустно и больно. Вечером выхожу в садик. Старая яблоня еще плодоносит. Тополь такой же зеленый и могучий, как в дни моей юности. Притаившись в его густой листве, я заучивал стихи Есенина и ждал, когда из калитки соседнего дома выйдет гимнастка Валя и мимо кустов сирени проплещет на ветру голубая блузка. Лучи прожекторов, пробежав по небу, осветили высокую колокольню, каменный карниз. Когда-то ночью, поднявшись по громоотводу, я поймал там голубя. Смотрю на карниз и снова чувствую, как под рубашкой испуганно бьется птица, а под ногой оседает железный ржавый костыль и витая проволока громоотвода жжет мне ладони. В ту пору я мог крутить на турнике солнце, и только спортивная закалка помогла мне спуститься с колокольни.