Без объявления войны - Страница 60


К оглавлению

60

Не пропустить бы придорожный щиток с двумя козулями, за ним поворот в штаб армии. Водители своевременно замечают знак нужного нам лесного урочища, сворачивают на грунтовую дорогу. Здесь стоит какая-то подозрительная тишина. Что-то не то... Дорога, ведущая в штаб, без охраны. Из леса вырываются две легковушки и, остановившись на миг, сигналят.

— Куда вы? — слышится из темноты голос.

— В штаб армии.

— Он на колесах. Покинул КП. Разворачивайтесь.. За нами идут немецкие танки. — Легковушки, фыркнув моторами, рванулись в ночь.

— Немедленно в Киев! Больше скорости, — приказывает Крикун водителям.

На шоссе пришлось остановиться. Фельдман и Разиков решили разыскать редакцию дивизионки. Напрасно мы доказывали им, что возвращаться в Чернигов опасно. Вряд ли они в такую ночь найдут свою редакцию. Немцы наверняка перерезали шоссе. Выход только один: ехать в Киев. Но Фельдман и Разиков, простившись с нами, пошли на шоссе в Чернигов.

С тяжелым чувством возвращаемся в Киев. Гудериан прорвался на севере. Далеко ли он продвинулся? Найдутся ли у нас резервы, чтобы остановить его? Как ни велика опасность, но почему-то наша корреспондентская бригада уверена: одной танковой клешней гитлеровцы не смогут окружить Киев. О юге не думаем. Все мысли заняты только Остром. Это взрывное направление. Приближается развилка дорог. Что она преподнесет нам? Промелькнул поворот на Остер. Тревога отлегает. В ночной степи тишина. Линия фронта здесь проходит еще по Десне.

На обочинах шоссе под Калиновкой моряки занимают оборону, устанавливают пушки, боцманы, как на палубе корабля, свистят в дудки. К ним подходят роты 4-й дивизии НКВД и отряд народного ополчения киевского завода «Арсенал».

Серое, мутное небо нависает над кручами Днепра. На улицах Киева только конные патрули. И кажется: в эту дождливую рань даже фронтовой город не хочет просыпаться. Вот и улица Ленина, где стоит редакция. Но что это? Возле оперного театра выстроилась колонна машин. Не наши ли?

«Мы покидаем Киев!» С этой мыслью тяжело примириться. Штаб фронта уже на колесах. Он оставил Бровары, редакции приказано выехать в Прилуки. Теперь ясно: Гудериан не остановлен. Танковый клин продвигается, оперативная обстановка сложная... Выхожу на балкон. Вдали виден дом, где я жил. Редактор дал тридцать минут на сборы. Еще можно заехать домой, взять в дорогу самые необходимые вещи. В памяти возникают любимые стихи. «Но сердце укрыто шинельным сукном и думать о доме не надо». Огонь войны пожирает города, сколько вокруг мук и крови. Уложенные в чемодан вещи кажутся мне никчемными.

Больно смотреть на Киев. Когда его увижу снова? Каким он будет — разрушенным, сожженным? Люди еще спят, а беда кружит над ними коршуном. Звучит команда:

— По машинам!


8


Днепр суров и пустынен. Он в дожде, в тучах. Не слышно пароходных гудков, не видно ни одного катера. У Труханова острова виднеется одинокая лодка отважного рыбака. Снаряды, словно стеклянные бутыли, лопаются над железнодорожным мостом. Но они не могут остановить движения поездов. Киев покидаем молча. Позади Цепной мост. Лавра то уйдет в тень, скроется в тучах, то снова появится на высоком берегу Днепра. В пути заходит разговор о том, когда же мы вернемся в Киев. Я с Палийчуком верим: если будем живы, через год увидим Киев. Твардовский и Вашенцев добавляют еще шесть месяцев. Голованивский с Безыменским присоединяются к нам. Кроме писателей, в машине едут наборщики, цинкографы, и нет ни одного человека, который бы не надеялся в скором времени возвратиться в Киев.

За Броварами сворачиваем на грунтовую дорогу. На шоссе мы не обращали внимания на дождь, а теперь колеса начинают нырять в колдобины. Дождь льет и льет. Дорога раскисает. Машины в низинах плывут по лужам. Приходится часто соскакивать с полуторки, подталкивать «эмки» и особенно неповоротливый, громоздкий редакторский ЗИС-101. В пути нагоняем машины фронтового радиовещания.

— Куда вы? — кричу Леониду Первомайскому.

— В Прилуки.

— Мы тоже.

Под Прилуками стоит на размытой ливнями дороге Крымов. Он рад неожиданной встрече с нами. Устал, измотался. Возвратясь с фронта, Юрий не застал на старом месте редакции армейской газеты. Прошло два дня, а он все еще никак не может напасть на ее след.

К вечеру редеют тучи, проглядывает солнце, но поля дышат холодной сыростью. В Прилуках останавливаемся в небольшом одноэтажном здании. Как-то надо скоротать ночь. Вносим охапки мокрого сена, стелем на полу и накрываем тяжелым, почерневшим от дождя брезентом.

— Братцы, где бы достать наркомовскую норму, продукт номер десять? Промок до ниточки, знобит. — Твардовский, ежась и вздрагивая, сбросил с плеч отяжелевшую от дождя шинель.

Но в наших флягах — вода.

Трудно уснуть — брезент холодный, как броня. Крымов шепчется с Розенфельдом. Разговор ведет Юрий:

— У Киплинга есть строчки: «Великие вещи две как одна: во-первых, любовь, во-вторых, война». Они недавно всплыли в памяти и поразили меня. Ты слышишь, Миша, даже он на первое место поставил любовь. Это великое чувство не затоптать врагу походными сапогами в грязь, не изранить осколками. Любовь не гаснет даже под навесным огнем. Она как первый подснежник — синий лирик среди снега и льда. Мой новый роман будет о любви, о девушке в серой шинели.

— Сейчас не до любви, она может скороспелой получиться.

— Ах вот оно что... Походно-полевая жена?! Ты думаешь, война упростила нравы? Это далеко не так.

— Братцы, скоро светать начнет, — ворочается с боку на бок Твардовский.

60