Без объявления войны - Страница 67

Валуйки потонули в дожде. На улицах глубокие лужи, грязь по колено. В эту осеннюю распутицу, в невероятно трудных условиях наши войска отходили очень умело, организованно. Теперь стала ясна причина, заставившая Ставку Верховного Главнокомандования сознательно пойти на территориальные жертвы. Ставка не скрывала своего решения от войск, она требовала разъяснить каждому красноармейцу и командиру, что в условиях, когда враг развил наступление на Москву и пошел на Ростов, армии Юго-Западного фронта снова, как под Киевом, могли оказаться в тяжелом положении. Не имея необходимых резервов, они обороняли слишком растянутую линию фронта. Уже вырисовывались четыре опасных направления, где противник готовил удары, и надо было упредить его, выровнять линию фронта, высвободить войска и создать резервы.

Юго-Западный фронт отошел на новые рубежи обороны. День и ночь на станции Валуйки не стихает перестук колес. Сколько же вывезено станков, а эшелоны все идут, идут. Промышленность тоже отступает, как войска, чтобы в далеком тылу развернуть свой трудовой фронт. Прошу Мышанского послать меня в армию, но ответ один:

— Пока отписывайтесь, дежурьте. Думаю, долго не засидитесь...

10

Дул северный порывистый ветер. Светало. Я только что вернулся с дежурства и прилег на вагонную полку отдохнуть. Сквозь дрему услышал чьи-то голоса, шаги. В тамбуре захлопали двери.

— Хлопцы, Десняк!

Я вскочил.

— Вырвался... Вышел! — Эти слова произнес какой-то бородатый, очень утомленный человек в черном ватнике.

Только глаза и чуб этого человека показались знакомыми. Под Киевом Олекса попал в окружение. И вот через тридцать шесть дней снова среди своих товарищей. Как постарел, как изменился! С первого взгляда его даже трудно узнать.

Словно угадав мои мысли, он потупился.

— Было всякое, хлопцы.

После радостных приветствий и поздравлений наступила тишина. Присев на край вагонной полки, Десняк неторопливо, с каким-то суровым спокойствием сказал:

— Вы, наверное, хотите знать, как это случилось? Очень тяжело вспоминать. Закрою глаза — и снова все оживает до мельчайших подробностей. Редакция армейской газеты, где я работал, до последнего дня находилась в Киеве. Когда получили приказ оставить город, сразу погрузились на машины и выехали в дарницкий лес. Пережили тревожную, гремящую взрывами и выстрелами ночь. На рассвете двадцать первого сентября я стал военнопленным, а точнее — невольником новых ордынцев в зеленых шинелях. Не человеком, а какой-то букашкой, с которой каждый фашист мог тут же расправиться, поступить, как ему захочется. Поднималось солнце, а я в колонне военнопленных шагал и шагал по серым булыжникам.

Охранники покачивались в седлах: сытые, мордатые, попыхивали трубками. Привставали на стременах, зорко поглядывали. Несколько наших отчаянных хлопцев попытались бежать в лес, но ничего не вышло. Догнали их конные конвоиры, скосили автоматпыми очередями. Среди пленных находились раненые. Тяжело им было идти. Отставали. И когда садились на землю, чтобы отдохнуть, тут же получали пулю.

Привели нас, а вернее, пригнали на Бориспольский аэродром. За колючей проволокой оказались не только военные, но и много гражданских. Всех было, пожалуй, тысяч пять. Нестерпимо тяжело прошел в плену первый день. Никто не получил ни капли воды, ни куска хлеба. Была на аэродроме какая-то лужа. За ночь ее не стало. Выпили. Утром многие стали корчиться в страшных мучениях, а немецкие часовые, посматривая на несчастных, только усмехались. Вдруг прозвучала команда:

— Становись, стройся по четыре!

Фашисты привезли хлеб. Распределяли его так: с буханками хлеба стояли пять немцев, а всю колонну заставили бежать. Крайний справа должен был на бегу успеть схватить буханку и разделить на четыре части, дать куски хлеба своим товарищам. — Олекса качнул головой. — Но получить буханку не так просто. Если колонна начинала поднимать пыль, немцы пускали в ход палки. Били голодных людей жестоко. Некоторые пленные, схватив кусок хлеба, не могли его съесть. Я не ходил за этим хлебом. Знал: если меня ударит фашист, не стерплю, кинусь на него. И тогда получу вместо ломтя хлеба пулю. Спасли меня два армейских сухаря, которые случайно оказались в кармане шинели. Вот на этих двух сухарях я и продержался четыре дня. А на пятый пришли немецкие офицеры с переводчиком. Снова команда:

— Становись, стройся!

Приказ:

— Командиры — направо, красноармейцы — налево.

Повезло. На мне была красноармейская гимнастерка — сошел за рядового. Как я в душе благодарил каптенармуса, который выдал мне простую гимнастерку.

Выстроили нас. Переводчик сказал:

— Кому пятьдесят лет, шаг вперед.

Снова повезло. Выручила борода. Она отросла и состарила меня. Сделал шаг вперед, сошел за старика. — Олекса погладил струистую от ранней седины бороду. — Разлучаться с ней неохота. Спасла, голубушка. Так вот, переводчик от усердия надрывается, брызжет слюной:

— Немецкое командование великодушно. Отпускает семьдесят человек на свободу. Можете идти домой и работать на благо нового порядка.

Иду в родное село, а самому не верится. Свобода! Неужели свобода? Да где там. Это первый шаг к ней. Далеко мне еще шагать на восток, по ночам пробираться к своим, обрести полную свободу.

Только обнялся с отцом и матерью, бежит соседка:

— Уходи, Олекса. Полицай к немецкому коменданту пошел — выдаст тебя.

Быстро собрался в дорогу. Мать положила в торбу сало и хлеб. Отец провожал. Все всматривался вдаль не едет ли полицай с немцами. Как видите, хлопцы, не поймали меня ни полицаи, ни гитлеровцы. Вышел. Вырвался. Снова с вами. Сегодня поеду в Воронеж, поговорю с Корнейчуком, а там решится моя дальнейшая судьба.