Через несколько дней Женя Разиков получил в политуправлении назначение и уехал на фронт. А к нам в редакцию пришел черный от усталости и пережитых тревог Николай Упеник. Он вынес из окружения знамя 45-й дивизии. Голодал. Прятался в копнах. По ночам шел по тылам врага. Обходил гитлеровские заставы и полицейские посты. Мы все понимали, чем бы кончилась встреча Упеника с фашистами, если бы они, задержав поэта, нашли у него под красноармейской гимнастеркой расшитое золотом красное знамя.
Знамя! Оно и в тылу врага имело силу. Когда Упеник с несколькими бойцами подошел к Суле, где тайно переправлялись на лодках попавшие в беду люди, кто-то из его однополчан сказал:
— Пропустите вперед нашего товарища.
— А по какому праву? — раздались недовольные голоса.
— Есть право. У него под гимнастеркой знамя дивизии.
И все, кто был в камышах, расступились, дали пройти знаменосцу к лодке.
Леонид Первомайский, Савва Голованивский и я сделали все, что было в наших силах. Помогли Упенику получить обмундирование. Временно, до нового назначения, он прикомандировывался к редакции фронтовой газеты. Я позвонил в политуправление и попросил начальника отдела агитации и пропаганды принять Упеника. Он согласился. В назначенное время мы пришли с Упеником в политуправление, где он вручил старшему батальонному комиссару Алипову знамя 45-й дивизии.
А между тем противник медленно приближался к Харькову. Эвакуация огромного индустриального города шла полным ходом. Она не прекращалась даже в часы воздушной тревоги. Противник захватил Валки и Ковяги, угрожал Мерефе. Выезжая часто на фронт, я видел, как Холодная гора превращалась в сильно укрепленный район и в то же время на востоке увеличивалось количество потухших заводских труб. Наши дивизии упорно обороняли подступы к Харькову. В самом городе войск было мало. И когда корреспонденты, возвращаясь с фронта, как всегда, начинали обсуждать обстановку, никто из них не мог сказать твердо: будем ли оборонять Харьков или оставим его.
По ночам участились воздушные налеты. «Хейнкели» теперь бомбили не только заводские районы, но и центр города. Крупная бомба попала во Дворец пионеров и разрушила одно из красивейших старинных зданий. Харьковское небо чаще озаряло пламя пожаров. Днем улицы были не такими шумными, как раньше. Многие жители покинули город, с демонтированными предприятиями выехали на восток.
Обычно, как только начинались ночные налеты, я узнавал у Крикуна пароль и отзыв, надевал каску, брал автомат и спешил на Киевскую улицу убедиться в том, что там ничего не случилось.
Наступил двадцатый день нашего пребывания в Харькове. Он выдался свободным от всяких срочных дел. В редакцию зашел Леонид Первомайский и пригласил меня пройтись с ним по городу. Мы поднялись по некогда кипучей, а теперь почти безлюдной Сумской улице. Постояли у бронзового Тараса Шевченко. Молча вышли на Пушкинскую улицу, свернули на Каплуновскую. Постояли у бывшего писательского клуба имени Блакитного. В сером доме с узкими стрельчатыми окнами тишина. Все так же на массивной дубовой двери лев держал в медной пасти начищенное до блеска кольцо. Словно в колокол, желая разбудить этот молчаливый дом, Леонид грохнул большим медным кольцом в дубовую дверь и, попыхивая трубкой, отступил от крыльца.
Мы спустились по Пушкинской, задержались у домика, где когда-то находилась редакция журнала «Червоний шлях», потом вышли на площадь Тевелева. Здесь встретили Савву Голованивского с Наташей Бодэ, и она сфотографировала нас.
Поздно вечером Мышанский уехал на совещание в штаб фронта. На это, конечно, в редакции никто не обратил внимания. Слишком часто и по разным поводам редактора вызывали старшие начальники. Однако результат этого совещания оказался ошеломляющим. Собрав командный состав, Мышанский сказал:
— Согласно решению Ставки Верховного Главнокомандования наш Юго-Западный фронт начинает отвод войск. Утром редакция покинет Харьков. Всякие отлучки запрещаются. По первой команде быть готовым к отъезду. А пока свободны.
Все писатели собрались в комнате Твардовского. Началось обсуждение создавшейся обстановки. Возникло множество вопросов.
— Почему мы отводим войска и оставляем такой важный промышленный район, как Харьков? — спрашивает Безыменский.
— Где теперь пройдет линия фронта, ограничимся ли сдачей Харькова? — тревожился Вашенцев.
Но все эти догадки не проясняют фронтовой обстановки.
Думы и думы. Только перед рассветом задремал на какой-нибудь часок и, вскочив с дивана, собрался в дорогу. После завтрака небольшой двор загудел голосами, наполнился рокотом моторов. И тут я в последнюю минуту заметил бабушку. Она держала узелок с яблоками.
— Ты не пришел ночью, я и встревожилась...
Едва успел обнять ее на прощание. Машины покидали двор, и уже на ходу вскочил в кузов.
Бабушка, сделав шаг, другой, остановилась, концом платка вытерла слезы. Такой она и осталась навсегда в моей памяти.
Наш грузовик быстро миновал площадь Тевелева, свернул на Старомосковскую улицу. За харьковским мостом показалось знакомое здание школы. Песчаный берег был таким же, как в дни юности, когда я с Игорем Муратовым и Сергеем Борзенко гонял футбольный мяч.
На Балашевском вокзале погрузились в вагоны, и редакционный поезд дал прощальпый гудок. Где остановимся? Неизвестно. За Харьковом солнечная погода сменилась пасмурной. Сгустились тучи. О стекло разбились первые робкие капли дождя, а когда показался Чугуев, они уже назойливо барабанили, превращались в бойкие струйки. Промелькнули камышовые заросли, серые затоны Донца. Пришла очередь моего дежурства. Вооружился ручным пулеметом и пошел в тамбур, как сказал батальонный комиссар Крикун, «охранять поезд от налета вражеской авиации». Но погода была явно нелетная и «юнкерсы» не появлялись. Поезд шел медленно, делал в пути частые остановки и только на вторые сутки прибыл в Валуйки, где находился командный пункт штаба Юго-Западного фронта. Поезд поставили на запасном пути вблизи круглого озера. По утрам над ним плавал туман, и в вагоны проникала осенняя сырость.