Без объявления войны - Страница 48

— А ты думаешь, мы лыком шиты? — усмехнулся Твардовский.

— Нет, не думаю. Но души надо больше, души. Возможно, появится у вас в дальнейшем и другой герой фронта.

Медленно поднимаясь вверх по улице Ленина, остановились возле аптеки, под тенью старого каштана. Гайдар продолжал:

— Я тоже думаю написать о своем герое — часовом на мосту... Только что побывал на Днепре. Воздушный налет. Воют сирены, свистят бомбы, а часовой стоит на посту и не сдвинется с места. Вот выдержка! Я задумал очерк, возможно, он будет называться «Мост». — Помолчав, спросил: — Кажется, где-то тут близко ваша редакция?

— Вон зеленоватый дом напротив оперы. Заходи в первое парадное, поднимайся на третий этаж, всегда тебя рады видеть. — А колеса у вас есть?

— Найдутся. Можешь завтра поехать с нами в командировку.

— Завтра? Нет, Саша, не могу. Надо кое-что передать в «Комсомолку». Да, с транспортом тяжело. Многое бы успел сделать, но на «попутках» трудно работать. Колеса нужны, ой как нужны. Хочу встретиться с командующим фронтом, попросить у него машину. Михаил Петрович Кирпопос не откажет. Он старый мой знакомый. Ну, ладно, — заторопился Гайдар, — обязательно загляну к вам, а сейчас в корпункт бежать надо, у меня с Москвой разговор.

В редакции Александр Трифонович рассказал Вашенцеву о встрече с Гайдаром. Потом достал из потертого портфеля книжку, протянул ее мне:

— Прочти и поучись. Написано давно, а не устарело. Жизнь, милый, какой бы ни была далекой, если это только настоящая жизнь — никогда не умирает.

В Москве только что вышел Бёрнс в новых переводах Маршака, и Самуил Яковлевич с дарственной надписью прислал сборник стихов Твардовскому, который бережно хранил его.

Твардовский перед командировкой долго писал письма.

В Москву — товарищам, в Чистополь — жене. Письма Марии Иларионовны он носил вместе с записной книжкой в полевой сумке, с которой ни при каких обстоятельствах не расставался. Заметив, что мной перевернута последняя страпица, спросил:

— Ну что? Как?

— Маршак хорош. Но «Джон Ячменное Зерно» у Багрицкого звучит эмоциональней.

Твардовский терпеливо стал доказывать, почему считает Маршака непревзойденным переводчиком стихов Бёрнса. Перевод Багрицкого он знал наизусть и тут же принялся сравнивать его с новым русским текстом баллады, сделанным Маршаком. Это сравнение явно пошло в пользу последнего. Но я принялся отстаивать перевод Эдуарда Багрицкого, оправдывать некоторые неловкости в строчках, подмеченные Твардовским, вроде «Три короля из трех сторон».

Александр Трифонович, наморщив лоб, обратился к Вашенцеву:

— Сережа, я думал, младший брат Кондрат будет учиться, а он решил других переучивать. — И, подойдя к окну, глянул куда-то вдаль, замкнулся.

Мне было неприятно. Пробежал холодок отчуждения. И это накануне совместной поездки на фронт! Я понимал, наладить сразу прежние отношения с таким человеком, как Твардовский, трудно. Положил сборник стихов на стол и вышел из комнаты.

Где-то на южной окраине города грозно грохнула артиллерия. Вмиг отлетев, забылись мелкие обиды. Ночью пушки стали бить сильней, слитней. В городские кварталы, подобно горным обвалам, врывался грохот бомбежки. Мысли все время возвращались к десантникам полковника Родимцева. Что там, в Голосеевском лесу? Идет ли атака или она захлебнулась? Как будто бы артиллерийский гул чуть-чуть удалился.

6

Был ранний час. В кабинет редактора входили корреспонденты и, дружно дымя папиросами, рассаживались вблизи письменного стола. У распахнутого окна стоял Твардовский. Казалось, он рассматривал здание оперы. Я подошел к нему и услышал стихи. Он тихо-тихо шептал: «В мураве колеи утопают, а за ними, с обеих сторон, в сизых ржах васильки зацветают, бирюзовый виднеется лен, серебрится ячмень колосистый, зацветают привольно овсы...» Тут он заметил, что его слушают, и замолчал. Мне стало неловко, и я выпалил:

— Бунин!

Он посмотрел на меня пристально:

— Да, Бунин. Давай, милый, дочитывай.

Моя память хранила это прекрасное стихотворение, мы вместе с Александром Трифоновичем дочитали его до конца.

В кабинет вошел редактор, и на письменном столе появилась карта с разноцветными флажками, ромбиками, стрелками. В эту минуту мысли, пожалуй, у всех корреспондентов одинаковые: куда пошлют в командировку? Какое будет задание? Важно и то, с кем придется ехать и на какой машине. Лучше на полуторке. Надо зорко следить за воздухом. «Мессеры» ходят на бреющем.

У редакторского стола, как всегда, суетится маленький, похожий на быструю птичку, Урий Павлович Крикун. С красными, воспаленными от постоянного недосыпания глазами, ответственный секретарь просматривает удостоверения и ставит печати. Крикун — неутомимый редакционный ас. Лучше него никто не сверстает газету. Он обладает еще одним удивительным даром: буквально в последнюю минуту заметит пропущенную всеми опечатку.

Фронт гремит от Черного до Баренцова моря. Битва моторов на земле и в облаках вносит большие поправки в тактику, а наш Урий Павлович все еще находится в плену лихих кавалерийских атак и острых сабель. Выдавая командировочные удостоверения фотокорреспондентам, он говорит самым серьезным тоном:

— Вы, ребята, должны постараться и привезти в редакцию такие снимки, чтобы видно было, как наши конники саблями рубят головы фашистам. Острыми саблями! — И он резко взмахивает толстым секретарским карандашом.

Полковой комиссар Мышанский, уточнив по карте наш маршрут и расположение нужных нам частей, сказал: