Шумят кряжистые дубы. Петляет лесная дорога.
— Хозе, курс на Проскуров!
До слуха долетает гул бомбовых ударов. Он постепенно удаляется, потом снова нарастает, и становится ясно: гитлеровцы штурмуют укрепленный район.
Дремучий шепетовский лес редеет. На его опушке нагоняем «эмку», на которой возвращаются с передовых позиций в штаб фронта офицеры связи. Их дважды обстреливали из хлебов диверсанты, и теперь часто приходится останавливаться и устранять в машине неисправности.
Пока водители приводили пробитую пулями «эмку» в порядок, разговорились с офицерами связи и узнали: на Украину наступает группа армий «Юг». Фашистскими войсками командует генерал-фельдмаршал Рундштедт. Этот прямой потомок крестоносцев пользуется доверием и благосклонностью фюрера. Во главе 1-й танковой группы стоит генерал Клейст — богатейший помещик, владелец обширных земельных латифундий, а б-ю пехотную армию возглавляет генерал Рейхенау — крупный промышленник и банкир.
— Вот какие псы-фрицыри идут на нашу землю, — сказал Филь.
На окраине пыльного, встревоженного недавней бомбардировкой Проскурова отыскали наш редакционный поезд. Железнодорожная ветка привела нас в огромный двор птицефермы, который напоминал распоротую перину. Чахлая трава и такие же кустики акации усеяны перьями и покрыты пухом. На наш приезд с фронта никто не обратил внимания. «Юнкерсы» только что бомбили поезд, и все товарищи были возбуждены, думали и говорили только о пережитом воздушном налете. Три сброшенные бомбы не принесли никакого вреда, но впечатление оставили грозное. Одна из них, не разорвавшись, вошла глубоко в землю вблизи жилого вагона. Кто-то сказал, что она замедленного действия, и сотрудники редакции с нетерпением ждут, когда же прийдет паровоз и сдвинет вагон с опасного места.
Как всегда, на ходу поправляя спадающие с носа массивные роговые очки, Крикун отдает срочные распоряжения и, обращаясь ко мне, говорит:
— Приехали? Очень хорошо! Подробно потолкуем в Киеве.
— Проскуров покидаем?!
— Вечером будем сниматься... А сейчас идите в домик редактора. Он напротив ворот птицефермы. Хочу вас обрадовать: к нам прибыло пополнение. Из Москвы приехали очень известные писатели. Будут работать в нашей редакции, — и помчался в линотипный цех отдать какие-то распоряжения.
Только я вышел с Борисом Палийчуком за ворота, как на крыльце домика, в котором остановился редактор, показалась довольно внушительная фигура знакомого мне поэта Александра Ильича Безыменского. Вид у него был бравый. Из-под фуражки выбивался пышный чуб, на ремне «лимонка» и пистолет, а в руках гитара с красным шелковым бантом. Перебирая струны, он пел тоненьким, но приятным тенорком: «Не-лю-ди-мо наше мо-ре, день и ночь шу-мит оно».
За Безыменским шел, протирая платком пенсне, чистенький, затянутый ремнями интендант первого ранга. Я сразу узнал Сергея Ивановича Вашенцева. К этому человеку я относился всегда с особым уважением. Когда занимался в Москве на курсах молодых писателей, он нашел время прочесть мои стихи, отобрал лучшие и напечатал в журнале «Знамя».
С крыльца спустился статный, крепко скроенный старший батальонный комиссар в новой летней форме, с орденами Ленина и Красной Звезды. Обвел немигающими светло-голубыми глазами пыльную лужайку, пошел твердым, широким шагом. С Твардовским я не был знаком. В Московском доме литераторов мне не пришлось ни разу даже увидеться с ним, но стихи его я знал, любил и помнил почти наизусть поэму «Страна Муравия». И вот сейчас узнал поэта по фотографии. Узнал и почему-то сразу оробел. А что он скажет, когда прочтет мое стихотворение или очерк? Какое-то тревожное ожидание овладело мной.
Последним из домика вышел наш полковой комиссар Мышанский, оживленно разговаривая с каким-то рыжеволосым интендантом второго ранга. Взглянув на меня, редактор сказал:
— С приездом, сынок! Знакомься, Михаил Розенфельд.
Ну кто же из журналистов не знал Михаила Розенфельда?!
Он часто выступал с фельетонами в «Комсомольской правде». Но известность принесли ему не только статьи на злободневную тему — Розенфельд участвовал в полярных экспедициях. Читатели «Комсомолки» помнили его очерки о Шмидте и Папанине.
Мышанскнй жестом остановил всех на середине лужайки: — Вот здесь, товарищи, располагайтесь на травке... Кабинетов и письменных столов не будет. — Усмехнулся и продолжал: — Нужно что-то придумать для души. Да такое, чтобы красноармеец прочел и повеселел в окопе. Пора открыть в газете уголок юмора и сатиры. Смех — тоже оружие и может принести пользу на фронте. Продумайте все, обсудите, как лучше это сделать. Фронту нужен герой, бывалый, неунывающий воин, который мог бы молодых необстрелянных ребят учить воевать. Пусть он развенчает миф о непобедимости немецкой армии, борется с танкобоязнью, с трусостью, с паникерством. Есть о чем писать. Я надеюсь денька через два получить от вас первый материал, а потом уголок юмора и сатиры должен быть в каждом номере. Прошу меня извинить, надо заняться отъездом. — И Мышанский ушел.
Каждый, собираясь с мыслями, не спешил первым начать разговор. Твардовский сидел рядом со мной, морщил лоб и курил папиросу за папиросой. Я тихо сказал ему: «Пить и есть не так любил он, как любил курить табак».
Не поворачивая головы, он так же тихо ответил:
— Читал, милый, читал.
И снова молчание.
— Друзья, я думаю так: в первую очередь для нашего уголка сатиры и юмора надо придумать заголовок, — наконец нарушил молчание Борис Палийчук.