Без объявления войны - Страница 76

Твардовский царапал концом мизинца лед на оконном стекле и тихо ронял:

— В поле вьюга-завируха, на печи в избе старуха. — Замкнулся, сосредоточился и стал думать о чем-то своем, сокровенном.

Если Твардовского слегка лихорадило, то Нидзе совсем раскис. Он жаловался на боль в горле, кашель не давал ему покоя.

Розенфельд встревожился:

— А как быть с Воронежем? Мы обязаны явиться в редакцию. Да, ты не забыл, Саша? Нас пригласил Тараданкин на встречу Нового года.

— Кто он? — спросил я.

— Корреспондент «Известий», — ответил Розенфельд. — Тебя тоже прихватим с собой. Увидишь, какой Тараданкин мировой мужик.

Пришел вызванный нами врач. Поставил Твардовскому горчичники, положил на столик стопочку порошков, а Михаила Нидзе на несколько дней забрал в санчасть. Александр Трифонович принялся за лечение и на следующее утро объявил, что вполне здоров. До Старого Оскола мы добрались на попутке. Приехали на вокзал и в последнюю минуту вскочили в пустой холодный вагон.

Никогда не унывающий Розенфельд, посмотрев в окно, воскликнул:

— Поезд едва тащится, но колеса все же выстукивают! к Та-ра-дан-ки-ну, к Та-ра-дан-ки-ну.

Приехали в Воронеж в сумерках и прямо с вокзала помчались в баню. Выйдя из-под душа, я стал поджидать своих неторопливых товарищей. Как вдруг ко мне подкатился, словно белый медведь, весь в мыльной пене бородатый старик и, взяв меня за руку, стал укорять за погнутые шайки.

— А в чем дело?

— Как в чем?! — возмутился намыленный бородач. — Ты же помощник банщика, а дела своего не разумеешь.

Твардовский с Розенфельдом надрывались в душевых кабинах от смеха, и я сразу понял, чья это проделка.

Ночь под Новый год началась с шутки и, казалось нам, будет полна веселья. В редакцию шли в приподнятом настроении. Там застали в секретариате одного Урия Павловича Крикуна, склонившегося над еще влажными газетными полосами. Он поздравил нас с приездом, поинтересовался, какой материал сдадим ему в ближайшие дни, предложил горячего чаю. Но когда услышал, что спешим на встречу Нового года и просим сообщить в виду наступающего комендантского часа пропуск и отзыв, замялся.

— Видите ли, новый редактор категорически запретил без его разрешения отлучаться из редакции.

— Но редактор отсутствует. Сейчас вы главный начальник. И вам, конечно, ничего не стоит отпустить нас. Ведь, мы могли прямо с вокзала отправиться к Тараданкину. Срок-то нашей явки — первое января, — убеждал Крикуна Розенфельд.

— Что с вами поделаешь. Возьму все на себя. — И добрейший Крикун назвал нам пропуск и отзыв.

— Теперь мы этими словами будем креститься. Щит — Щигры, Щит — Щигры, — повеселел Розенфельд.

— В десять утра будьте на месте, — напомнил Крикун.

На Авиационную улицу, где жил Тараданкин, пришли без задержки. По пути не повстречался ни один ночной патруль. Узкая тропка проложена в глубоких сугробах. Кусты, деревья в пушистом снегу, и в глубине зимнего сада почти не виден дом. Мы идем на патефонную пластинку: «И дремлет улица ночная... И огонек в твоем окне горит, горит не угасая...»

Нас встретил грузный и по-новогоднему возвышенно-радушный Тараданкин.

— О Саша, милый! Здравствуй, дорогой Миша. Пришли. Это же замечательно! — И ко мне: — Заходи, голубчик, заходи.

Я был поражен великолепием новогодней елки. Давно не видел такой чистоты и порядка в доме. Тараданкин представил нас хозяйке, у которой по распоряжению военного коменданта занимал комнату. В гостиной уже находился Евгений Долматовский с двумя политруками из фронтового ансамбля. Они тихо пробовали голоса. Из соседней комнаты порой выглядывали миловидные девушки, следя за стрелками стенных часов. Девушки появились в гостиной дружно, подобно птичьей стайке, когда часовые стрелки приблизились к полночи.

— Что за ярмарка невест? — успел шепнуть Розенфельд Тараданкину.

— Дочь хозяйки пригласила подруг. Девушки закончили институт, стали врачами, получили назначение и послезавтра уезжают на фронт.

Я смотрел на девушек, и какая-то боль подступала к сердцу. Быть может, белоснежные кружева готовились к шумному выпускному балу или свадьбе, а пришлось в одиночестве встречать под Новый год прощальную ночь.

Розенфельд наступил под столом мне на ногу. Это означало: выше голову. Но, видно, фронтовое напряжение, недавний холодный вагон и жаркая баня дали о себе знать. Как ни боролся — осилить дрему не мог.

Подняли тост за победу в новом 1942 году. Водка оказалась для меня снотворным.

Розенфельд шипел, как ястребовский гусак:

— Ты что клюешь носом? Держись! Ухаживай за соседкой. Смотри, какая милая Кармэн. — Откуда-то издалека доносилось: — Подай салат. Что — не видишь тарелки?

Но я уже смутно различал даже елочные огни. Бумажные белки, балеринки, стеклянные шары прыгали с ветки на ветку. Глаза мои слипались. Под граммофонную музыку и шарканье ног отыскал в конце коридора каморку с диваном и там мгновенно заснул.

Утром меня разбудил Розенфельд:

— Дон Хозе, нам поздно домой возвращаться. А впрочем, быстрей умывайся, есть возможность не опоздать. Мы с тобой заспались. Твардовский еще ночью ушел.

— Куда вы? Что вы? Сейчас завтракать будем, — всполошился Тараданкин.

— Тс-с, — Розенфельд приложил палец к губам. Осторожно ступая, покинули тихий сонный дом. Шагая по заснеженной улице, я не знал: была ли встреча Нового года или она мне приснилась?

В музыкальном училище на лестнице нас встретил Троскунов:

— Так, хорошенькие мои, так... — Он постукивал тростью. — Все-таки опоздали на две минуты... Таким макаром, после совещания придется вам отбывать двухдневный домашний арест. Делать хорошую газету без железной дисциплины невозможно.