Без объявления войны - Страница 26

— Не будите его. Не надо...

Я проснулся на закате солнца. Нашему экипажу везло. Небо молчало. «Мессеры» не появлялись. Промелькнул поворот на местечко Гощу. Вот-вот должна была показаться река Горынь. До Ровно осталось километров тридцать.

— Придется в Ровно переночевать и с рассветом махнуть на фронт, — сказал Филь.

— Нельзя терять ночь. Надо собрать материал. В редакции ждут. Там надеются на нашу оперативность, — возразил Буртаков.

Хозе, прислушиваясь к разговору, прибавил скорость. Пустынное шоссе блестело от косых лучей солнца. Какой-то боец, опрометью выскочив из кювета, преграждая нам путь, бросил на шоссе пилотку и, замахав рукой, крикнул:

— Куда прешь? Очумел?!

Хозе, остановив машину, спросил:

— В чем дело?

— А в том что передовая.

— Что-что?

— Разворачивайся, пока в машину не влепил снаряд, — сказал боец и, подняв пилотку, стряхнул пыль.

Мы выскочили из «эмки». Прислушались — ни звука. Осмотрелись — ни дымка. Неужели передовая? Если фронт проходит по реке Горынь, значит, сдан Луцк и оставлено Ровно! От этой мысли шаг становится тяжелым. Каменистая тропка приводит нас к замаскированному травой и ветками орудию. С лафета встает черный как жук боец, тянет к пилотке руку.

— Наводчик орудия красноармеец Ашот Саркисьян. — А в сторону: — Макаренко, позови младшего сержанта.

Командиром орудийного расчета оказывается младший сержант Александр Антонович Шемусюк. Синие «мушки» на лице сразу выдают его довоенную профессию — шахтер. Если Ашот Саркисьян проворный, улыбчивый боец, то его командир, богатырского телосложения, медлителен и суров. Он бережет от случайного толчка или неосторожного движения левую руку, прижимает ее к груди.

— Ты ранен, младший сержант? — спросил Филь.

— Досталось вместе с командиром батареи под Луцком. Мы с ним земляки. И надо же такому случиться... В окопе один и тот же осколок зацепил. Командир говорит: давай в санбат заглянем и снова в строй вернемся. Так и поступили. Но, правда, едва от врача отбились.

— Командир твой тоже шахтер?

— Потомственный. У нас батарейцы все донбассовцы — шахтеры и сталевары. Только Ашот — учитель.

— Ашот постиг «грамматику боя, язык батарей»? — продолжал Филь.

Улыбка поплыла по лицу Шемусюка:

— Можно сказать, надежно разбирается. Когда меня ранило в руку, он продолжал командовать орудийным расчетом. Две немецкие пушки разбил. Хорошо стоял на прямой наводке.

— А где командир батареи?

— На энпе.

— Пройти к нему можно?

— Тут недалеко. Пошли! Противник нас не заметит. Здесь надежные траншеи. Когда-то их наши пограничники отрыли. По реке кордон проходил. Справа от моста еще здание заставы сохранилось.

Мы медленно поднимались по ходу сообщения на высотку. С каждым шагом все шире открывались каменистые берега Горыни. Вода завивала воронки и неистово пенилась. Обрушенные в речные омуты железные фермы походили на огромных зеленых кузнечиков, которые изо всех сил напрягали свои искореженные ножки, как бы стараясь выпрыгнуть из клокочущих волн. За подорванным мостом Горынь делала крутой поворот, и там, где она отражала красную медь заката, уходя в темную зелень кустов, увидели на лугу серые, приземистые немецкие танки. Головной, близко подойдя к реке, завалился в какую-то яму. Его пушка уткнулась в песок. За ним в шахматном порядке с закрытыми люками стояло еще четыре танка.

— Где командир батареи? Где? — воскликнул Буртаков.

— Я командир батареи. Лейтенант Скороход Григорий Сергеевич. — Из блиндажа вышел человек с усталым серо-землистым лицом.

Буртаков, задыхаясь от гнева, сказал:

— У вас на виду выстроились вражеские танки. Почему огня не открываете? Накажите наглецов! Командующий фронтом требует уничтожать врага всюду, где бы он ни появился.

— Надо не только требовать, но и заботиться... У нас нет снарядов. Голым кулаком не стукнешь по танкам. За мостом мы прикрывали отход частей, били так, что стволы пушек стали малинового цвета. Бойцы от стволов прикуривали.

— А почему не подвезли снарядов?! Чья вина? Да это же ЧП! — возмущался Буртаков.

Посматривая пристально на танки с черно-белыми крестами, Филь тихо и печально проронил: «Там, где Горынь круто вьется...»

В неподвижной обманчивой тишине за рекой над пыльными крышами мукомольной фабрики угасал закат. Я молча смотрел на немецкие танки. Вот тебе и срезали танковый клин. Вместо разгрома я вижу его стальное острие. Горынь приносит горечь. Прощай, все задуманное. Начинать придется не с победы, а с трудного поля боя, на котором надо во что бы то ни стало устоять. В сердце боль и тревога. А что, если и дальше так быстро начнет продвигаться враг? Что будет с нашей Родиной? Я не слышал, о чем говорил Буртаков с командиром батареи. Смотрел и смотрел на немецкие танки, пока они не превратились в черные, едва заметные бугры, а потом слились с потемневшими кустами и совсем потерялись в густых сумерках.

На правом берегу Горыни над крышами мукомольной фабрики взлетела и рассыпалась белая ракета.

— Что это? — спросил Филь.

— Это у них сигнал к сбору, — ответил командир батареи и продолжал: — Ночью они не наступают — перегруппировывают силы, подтягивают резервы, пополняют боеприпасы, заправляют танки горючим. Но разведку ведут усиленно и до рассвета освещают пожарами свой передний край.

Командир батареи оказался прав: как только наступила ночь, за Горынью вспыхнули большие яркие костры и превратились в пожары. Пламя, раздвигая ночной мрак, поднимало над рекой багровый парус. В Горыни гасли тысячи искр.